ГЛАВА VII
— Где ты была всё это моё бесцветное время, Таня? Таня, Танечка, любовь моя, с тобой все краски жизни вернулись ко мне. Мне ты нужна была, смысл жизни был в том, чтобы встретить, найти тебя, родная. Как я мечтал о любимой, которая будет мне родной, милой, единственной женщиной — женщиной на всю жизнь!
— Я росла, Димочка, — улыбнулась Таня,— а ты ждал меня и дождался. Ты — молодец! Хорошо, что ждал. Пока ты меня ждал, я ходила в детский сад, мама мне читала хорошие книжки; я училась в школе и в музыкалке, занималась спортом, и выполняла программу, которая была заложена во мне: я росла, чтобы вырасти и встретить тебя, стать женщиной в твоих нежных руках, только в них, любимый. Я знала, что встречу тебя, Димка,— встречу, чтобы уже никогда не расставаться и быть твоей всегда. Всегда, мой родной человек. Я знала, что мне в твоих крепких руках будет тепло и надёжно. Свершилось это чудо, Дима, свершилось, слава Богу!
— Таня, Танечка, Танюша — любовь моя! — Дмитрий приподнялся на локте, с нежностью глядя на Таню. — Чудесная моя девочка! Где-то глубоко в подсознании, в каких-то его глухих тупиках, которые хранят самую личную информацию, тихо и радостно заискрило, в тот чудесный вечер у Мельникова, когда он сдёрнул простыню с твоего портрета. Внутри меня трепетно забился новый живой росток. Ещё не осознавая этого, я стал перерождаться, во мне зрело предчувствие, что ТЫ уже где-то рядом! Только в юности так горячо и гулко у меня билось сердце, только там, в наивных и чистых устремлениях и мечтах, сбивалось от сладких предчувствий дыхание. Я жил до тебя, как растение, накрытое тёмной плёнкой: оно терпеливо живёт, в ожидании солнечных лучей и тепла. И вот плёнку сдёрнули и росток радостный, молодой, стал обретать силу; он потянулся, выскочил из влажных объятий земли, которая вздохнула завистливо, но с доброй улыбкой, и стал расти, озираясь с восхищением по сторонам на жизнь, которая пышно цвела вокруг него…
— Ты поэт, Дима, — прошептала Таня, целуя мужа в глаза, — но говори, говори, дорогой говори, это так здорово слушать любимого, лежать рядом с ним, ощущая рядом с собой единственного, ради которого ты жила.
… как мальчишка с бьющимся сердцем я мчался к Консерватории, тридцатичетырёхлетний мужчина, с каким-никаким, но жизненным опытом, жизнью битый, не циник, здравомыслящий человек, но уже давно ставший практиком, к чему подвинула капиталистическая действительность, я вдруг бросаюсь сломя голову, чтобы увидеть девушку, которую видел на портрете. Романтично, правда? Стою час, второй — это ещё романтичней! И — появляешься ты! Идёшь мне навстречу. И я уже точно знаю, что я тебя люблю! Люблю — потому что ничего и никого не вижу вокруг кроме тебя, все краски дня для меня вдруг погасли. Ты одна — солнце моё, яркая, светящаяся идёшь ко мне. Мельников говорил о том, что изображение может войти в сердце человека и стать смыслом или частью жизни человека. Рассказывал о человеке, который выкрал из Лувра Джоконду. Он сделал картину своей иконой, молился на неё. Мне теперь кажется, что когда Мельников сдёрнул простыню с твоего портрета, именно тогда ты, Танечка, вошла в моё сердце. И ещё я думаю, что Мельников, так долго искавший образ для своей картины, разглядел ни какую-то другую женщину, а именно тебя. Он тоже искал тебя! Всё для него сошлось, когда он тебя увидел, и он писал тебя с огромнейшим воодушевлением, оттого и картина получилась такой яркой, живой, впечатляющей, притягивающей глаза, а через них сердце. Но не все токи пересекаются. Это тоже чудо. Представляешь, что бы в мире творилось, если бы все люди, как я бросались бы искать после посещения выставок, галерей, полюбившиеся им образы? Я иронизирую, но если без шуток — Костя не побежал искать тебя — я побежал. Я так благодарен Провидению, что оказался тогда с Костей у Мельникова. Только, знаешь, закрадывается моментами грустная мысль о годах, прожитых без тебя, такая грустинка, знаешь, о том, что здорово было бы, встретиться нам с тобой одногодками девятнадцатилетними, беззаботными, бесшабашными, весёлыми, встретиться в юности, что бы было много, много ярких и долгих дней жизни.
— Димка, Димка! Ты комплексовать начинаешь? Пустое! Возраст?! Любимый, человек счастлив только от любви, это самое великое счастье…
— Танюша, ты сейчас сказала словами моего любимого русского философа Ивана Ильина, Он писал: «Если ты когда-либо был счастлив, то это было из-за любви. Если ты сейчас несчастен, знай: это от недостатка любви».
— Видишь, иногда бывает, что простые пианистки, вроде меня, не философы, говорят умные вещи, доходят до высоты их мыслей безо всяких мук творчества, просто от любви, несчастья или восхищения. Ну, а возраст… разве ты не видишь, сколько этих девятнадцатилетних пар разводится, не прожив и года? Это повальным бедствием стало, люди ищут так называемого счастья, пробуют на вкус: понравиться — не понравиться. Не понравилось? Не беда — найдём, что-то другое, я этого в Консерватории насмотрелась, да и одноклассники мои, которые так сильно были влюблены и еле дождались окончания школы, чтобы пожениться, почти все уже развелись.
Таня вдруг рассмеялась:
— Твоя тёща, Дима, и моя любимая мама, была в ужасе, когда узнала, что её будущему зятю тридцать четыре года, что ты, аж! на четырнадцать лет старше её маленькой несравненной, любимой дочурки. Что с ней было! Она стала вслух вычислять, мол, когда её Танечке будет 30 лет, мужу будет 44, а когда дочери будет 40 года, то о, ужас! ему будет 54 года! Отец наблюдал за ней с усмешкой, делая вид, что читает газету (он у меня хохмач ещё тот!), а она бегала по комнате, ломая руки, и охая отчаянно. Наконец папка отложил газету и сказал: «Дорогая, странная у тебя «высшая математика» получается. Тебе, Николавна, сколько сейчас годков-то? Мама махнула на отца рукой, мол, ну, тебя. Отец не отстал. «Но всё же сколько?» — спрашивает. «Мне почти пятьдесят три года и ты это прекрасно знаешь, — разозлилась мама. «Вот, — удовлетворённо так сказал папа, — а мужу твоему через месяц будет шестьдесят два года. Если вернуться к твоей «высшей математике», то какая разница в возрасте получается?» Дима, я еле сдерживалась чтобы не расхохотаться: мама стала как ребёнок губами шевелить, глядя в потолок,— пальцы стала загинать. Высчитывала! Потом на папу посмотрела, (у него глаза такие лучистые, лукавые), и с обидой проговорила: «Сравнил тоже! Так-то наше поколение. «Наше, наше, — ответил папа. — Я с тобой встречаться стал, когда тебе ещё девятнадцати не было, а я к тому времени уже дослужился до капитана. Я хотел, чтобы у меня была семья, дети, верная жена и от этого не отступился, и Дмитрий, между прочим, вполне состоявшийся мужчина, и Таню, по всему, любит, ты заметила, как у него глаза горят, когда он на нашу Таньку-то смотрит?» Мама ещё долго бурчала, но мой мудрый папа не дал огню разгореться. Скажи мне, пожалуйста, состоявшийся мужчина, почему ты не хочешь читать мне свои стихи? Ты столько мне прочёл стихов твоих любимых поэтов, когда мы с тобой бродили по набережным твоего любимого города, («Нашего города, — ласково поправил её Дмитрий), да, нашего города, но не прочёл мне, ни одного своего стихотворения. Костя же с Маргаритой все уши мне прожужжали, о том какие у тебя стихи замечательные. Я заинтригована, а ты молчишь.
— Я все стихи должен внимательно пересмотреть. Там было много сплина, они тяжёлые. Я называл их «Разговоры с другом». А другом моим был клён, мой клен, растущий за моим окном. Я с ним беседовал на разные темы, мы спорили, философствовали. Но сырости в моих стихах предостаточно, как и в питерском климате, а я строго отношусь к словам. Теперь выглянуло солнышко, имя которому Танечка, и у меня такие темы в голове созревают, что скоро ты непременно услышишь мои новые и солнечные стихи.
— Хорошо. Дима, а какое у тебя самое любимое стихотворение? Самое, самое любимое.
— Вопрос на вопрос. А у тебя?
— У меня? Это я без заминки, сразу же отвечу, хотя у меня любимых стихов много, но самое любимое вот это:
— Когда вода Всемирного потопа
Вернулась вновь в границы берегов,
Из пены уходящего потока
На сушу тихо выбралась Любовь.
И растворилась в воздухе до срока,
а срока было — сорок сороков…
Дмитрий продолжил:
— И чудаки — ещё такие есть —
Вдыхают полной грудью эту смесь,
И не наград не ждут, ни наказанья,
и, думая, что дышат просто так, —
они внезапно попадают в такт
такого же неровного дыханья….
… Владимир Семёнович Высоцкий! Я его очень люблю. Но есть у меня самое любимое, это не вполне стихотворение — это послание к тем, кто любит — это правило любви. Оно написано почти две тысячи лет назад, одним великим человеком, который сменил своё имя, чтобы принизить себя; новое его имя стало переводиться, как маленький.
Глаза Дмитрия разгорелись. Он сел на кровати, облокотившись на спинку, Таня смотрела на него любуясь, шепча про себя: «Боже, Боже, неужели это правда, что я нашла его?!»
Дмитрий не сразу заговорил, он быстро глянул на Таню и начал немного смущённо и тихо:
— Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая или кимвал звенящий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так, что могу и горы переставить, а не имею любви, то я ничто. И если я раздам всё имение моё и отдам тело моё на сожжение, а любви не имею, нет в том мне никакой пользы. Любовь долго терпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозноситься, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит. Любовь никогда не перестаёт, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упраздниться.
Глаза Тани горели:
— Любовь никогда не перестаёт… какая сила и вера! Как мне это понятно, что в глазах Божьих ничто без любви никакой цены не имеют! Кто это говорил, Димочка?
— Этот гимн любви запечатлен в 13-й главе Первого Послания к Коринфянам Апостолом Павлом.
— Дима, Дима, как много ты знаешь! Ты должен меня просвещать, я ученица прилежная и благодарная.
— А ты меня будешь просвещать в классической музыке, я хорошо знаю джаз и рок, а в классике слабоват.
Таня рассмеялась:
— Будем просвещаться. Но главное — я хочу быть твоей женой, верной женой, быть ею и в горести и в радости. Ты мой первый и единственный мужчина. Я рожу тебе сына, и он будет как две капли воды похож на своего прекрасного папу….
— Ты занижаешь планку, жена, менее чем на двух детей я не согласен. Насчёт мальчика я не возражаю, второй же ребёнок будет непременно девочкой, мне твои детские фотки тёща… мама, показывала. И я тогда подумал, — у нас будет вот такая же девчушка с озорными глазами…
— Согласна, согласна, согласна!
Таня, обхватив Дмитрия за шею, привлекла его к себе, и стала жадно целовать его глаза, шею, губы.
— Любимая, — со стоном выдохнул Дмитрий, целуя Таню.
***
Был конец октября. Осень выдалась необычайно тёплая. Ещё ни одного намёка не было от матушки-зимы, и казалось, что лето решило вдруг продлиться. Природа старалась успеть насладиться дарованной её отсрочкой, на клумбах не хотели отцветать цветы; цвели рудбекии, маргаритки, космеи, цинии, очеток и календула, кое-где даже ещё крепились георгины.
Таня с Дмитрием стояли обнявшись у окна, и смотрели на клёны, которые только-только стали краснеть. Дмитрий, улыбаясь, повернулся к жене:
— Мне всегда в это время становилось тоскливо. Я так ярко представлял себе будущую зиму, долгую и тяжёлую, что мне становилось не по себе. Как-то в декабре я оказался в Сухуми. Люди ходили в пиджаках и лёгких куртках, на деревьях висели апельсины, в открытых кофейнях сидели серьёзные мужчины курили, пили ароматный кофе и играли в шахматы, вечнозелёные кусты и деревья поражали видом сочной молодой листвы. Я краем уха услышал голос одного мужчины, который раздражённо произнёс: «Вах! Как эта зима уже надоела!» Я рассмеялся, подумав: «Как бы ты, брат, взвыл в наших краях». Вместо двух недель я там задержался на три. Уезжать не хотелось. Но город — он засасывает, он тебя ждёт и требует твоего присутствия, и ты возвращаешься в засыпанный сугробами город и вместе с ним зимуешь и ждёшь весны. Сейчас, Танечка, меня совсем не пугает будущая зима, с тобой мне никакая зимовка не страшна. С тобой я и за Полярным кругом был бы спокоен. Будем зимовать вдвоём, дорогая.
— Втроём, — тихо сказала Таня, — глянув на Дмитрия каким-то горестным взглядом.
Дмитрий развернул жену к себе лицом, она смотрела на него с тем же выражением лица, казалось, она вот-вот расплачется.
— Таня, — прошептал он, сжимая её плечи, — ты беременна?
Таня, хлопнув ресницами, кивнула головой.
— Боже мой! — глаза Дмитрия горели. — Боже мой! Так, что же ты опечалилась, солнце моё? Танечка, любовь моя, ты чуть не плачешь. Это же такая восхитительная новость!
Таня всхлипнула:
— Мне почему-то страшно стало.
— Девочка моя… — к горлу Дмитрия подступил влажный комок. — Девочка моя, — повторил он и стал целовать Таню, шепча нежные слова.
