Омилия

Посвящается простым солдатам той войны...

Он шел дорогами войны,
Солдат России, воин мира,
И долгожданной той весны,
Он нес неведомую силу.

Он видел боль земных пожарищ,
И женщин русских слезы знал,
Со всем страданием товарищ,
Он эту боль в себя принял.

И с этой болью став родными,
Он мерил землю не огнем,
А сердца чувствами простыми,
Со светлой верою вдвоем.

Когда же трудно очень было,
Он доставал свою гармонь,
И все, о чем мечталось, жило
В той песне, рушившей огонь.

Таких, как он, немало было,
Солдат простых одной войны,
И часто встречей с милой жило
Их сердце, ждавшее весны.

Деревни, люди, города,
Он помнил сотни ликов милых,
И в старых песнях, как тогда,
Мы слышим их святую силу.

Он шел дорогами побед,
Солдат-герой, уставший воин,
Он нам, потомкам, дал ответ
За что он Славы той достоин!
 

Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа.

Сегодня мы воспоминаем времена, когда от наших сродников, близких, предков потребовалось величайшее мужество и решимость исполнить заповедь Божию — «блажен иже положи душу свою за други своя».

Перед лицом фашистской агрессии людям пришлось отказаться от личного счастья, спокойствия — ради того, чтобы и мы с вами, и наши внуки и правнуки имели свободу, имели жизнь. Ради того, чтобы мы могли выбирать сами тот путь, который приводит человека туда, куда возжелает он сам. Кто хочет веровать Господу и ходить в храм — те и могут ходить. Кто-то хочет жить без Бога, но, может быть, по человеческим заповедям, пусть несовершенным, но все же хоть как-то близким сердцу человека, — и он может так жить.

Если бы фашисты пришли к власти, что бы ждало нас? Жесточайший геноцид. Мы превратились бы в рабов, ни в чем не свободных, которые служили бы своим господам ради куска хлеба.

Все меньше Вас приходит, ветераны,
На митинги к могилам дорогим.
Все чаще нам приносят телеграммы:
«Болеем, уж простите, помним, чтим».
И тем с годами горще Ваши слезы.
И Ваша память злее и верней.
Простите, что мы дарим Вам не розы,
А похоронки Ваших сыновей.
Солдаты, старой гвардии солдаты,
Десантники, пехота и стрелки.
Вы помните бои и медсанбаты.
Жестокие бомбежки и штыки.
И маленькую девочку с цветами,
Что пела Вам в окопе о весне.
Солдаты, старой гвардии солдаты,
Рассказывайте людям о войне.
И вот минута скорбная молчанья.
И с нами те, кого давно уж нет.
Минута единенья, пониманья.
Что, кажется, скорбит весь белый свет.
Но в небо сыплет жаворонок трели.
И все сильнее неба синева.
И пусть сейчас все раны заболели.
Давайте жить, на улице весна.

В 1852 году А.Потехин сближается с «молодой редакцией» журнала «Москвитянин».

В своих воспоминаниях писатель об этом рассказывает: «Бывши в Москве, я познакомился и сошелся с кружком молодых людей, составлявших так называемую молодую редакцию «Москвитянина». Это были Григорьев, Эдельсон, Филиппов и среди них, не как центр, но как предмет общего в то время поклонения, почти благоговейного обожания А.Н.Островский. Я читал в этом кружке мои первые беллетристические опыты и мою первую драму… и был благосклонно и дружелюбно принят в их среду».

«Придите ко Мне все… и Я успокою вас» (Матф. 11, 28)

Боль уйдёт, останется рубец
От сгоревших чувств, наверно лишних…
Пережить, смириться, наконец,
И обнять судьбу под старой вишней.

За спиной останутся слова,
Те слова, которых вечно мало.
И стихи мои, как острова,
Где душа пристанища искала.

Не нашла, увы, пора остыть
И очнуться в нужную минуту,
Чтоб всерьёз лететь, бежать и плыть
По давно известному маршруту,

У Любви Небесной быть в долгу,
Ничего о будущем не зная,
Через «не хочу» и «не могу»,
Всё пройти, себя не предавая.
2011

Месяц Ноябрь вышел из лесу на берег речки и стал ожидать своего брата Декабря. Было холодно, уныло и неуютно — как всегда бывает поздней осенью. Моросил мелкий противный дождь, и брат Ноябрь, вымокший до нитки, зябко поёживался. Он в последний раз окинул взором округу — всё ли сделал за время своего правления? Низко-низко, почти над самой головой, тащились вдаль мрачные отяжелевшие тучи; вода в речке была тёмной и холодной; деревья стояли голые, погружённые в долгую спячку, только сосны и ели оживлённо переговаривались между собой в ожидании своего звёздного часа — снежных сугробов, весёлых метелей и трескучих морозов; где-то в глубине леса лениво перекаркивались нахохлившиеся вороны.
"Славно я поработал, — удовлетворённо подумал Ноябрь. — Брат Декабрь будет очень доволен".
В это время из-за речки дохнуло холодом, с присвистом подул ветер и дождь прекратился.
— Э-ге-ге-ей, братец, здравствуй! — услышал Ноябрь.
На противоположном высоком берегу стоял румяный молодец в валенках, шубе, рукавицах и, приложив ладонь к глазам, осматривался окрест. Это — Декабрь.

Поработала над текстом, кое-что изменила по нему, подправила стилистику. Решила выложить к великому празднику Победы..

Раннее утро 22 июня 1941 года было ясным и полным прохлады просыпающейся природы. Лес чуть поодаль от крепости, шелестел листвой, живя своей жизнью, полной трепета и желания оторваться от земли и пуститься в путь по дороге, пролагаемой невидимой рукой ветра, дороге, стремящейся объять все пространство сразу и во всех направлениях. Неровная равнина перед ним, укрытая зеленым ковром чуть подсушенной от жары травы, была наполнена гомоном тысяч насекомых, уже проснувшихся в этот ранний час. До горизонта вела дорога, словно бы упираясь в небо, еще полное звезд, но уже готовое к восходу светила.

Вначале я расскажу вам одну историю. Случилось это в непростые девяностые годы, одной из примет которых  было резкое снижение рождаемости в стране. Вот и молодая женщина по имени Наталья никому, даже мужу, не говорила, что она ждет ребенка. Время,  думала, неподходящее, чтоб детей заводить.  Уже и про аборт договорилась в больнице, и день был назначен. Но тут произошло нечто неожиданное.  Выяснилось, что об этом намерении знал совершенно незнакомый ей человек. И не только знал, но  настойчиво сказал приехавшей к нему матери Натальи, чтобы та любыми путями ее остановила. Имя этому человеку  было инок Иоанн, или, как его называли в народе, болящий Василий.

В жаркий полдень подошло к реке на водопой стадо антилоп.
Но не все животные успели утолить жажду. Одну антилопу, не спасшуюся бегством, схватил притаившийся в речной траве крокодил. И забилась она беспомощно в его страшной пасти. До гибели несчастной антилопы оставались считанные секунды, но вдруг с сердитым фырканьем к месту неравной схватки устремился мирно дремавший поблизости бегемот. Он был столь решительно настроен, вздымал такие шумные волны, что кровожадный крокодил поспешно выпустил свою жертву и скрылся в мутной воде.
Бегемот медленно подступил к израненной антилопе и начал осторожно подталкивать её подальше от реки. А затем стал... зализывать её раны.
Антилопа едва держалась на ногах, дрожала всем телом, но полностью доверилась своему спасителю. Он не отходил от неё до тех пор, пока антилопа восстановила силы, подняла голову, словно благодаря бегемота, и, прихрамывая, затрусила к пасшемуся вдали стаду своих сородичей.
 

Старый заброшенный пруд, заросший камышом и рогозом, почти весь затянут ярко-зелёной тиной. Лишь кое-где среди этой массы водорослей проглядывали тёмные оконца воды. Воздух с трудом проникал сквозь тину в глубину водоёма, поэтому, вероятно, вся прудовая живность держалась возле спасительных окошек.
Одна маленькая рыбка, резвясь, выпрыгнула несколько раз из воды, сверкая на солнце золотой чешуёй, и вдруг угодила на плотный ковёр из тины. Продолжая подскакивать, она всё больше и больше удалялась от воды. Жарко припекало солнце, и бедная рыбка уже почти выбилась из сил: выпучила глаза и судорожно открывала и закрывала рот. Ещё минута-другая, и она погибла бы!
В это время на берегу, в тенёчке, дремала старая лягушка. Её неподвижные глаза заметили бьющуюся рыбёшку (лягушки видят только движущиеся предметы), и квакуша медленно, словно боясь потерять верное направление, поползла к попавшей в беду рыбке. Добравшись до неё, лягушка как бы привстала на лапках, тина не выдержала её тяжести, и лягушка вместе с рыбкой оказалась в воде.

Милый мой, ты помнишь вечер?
Где луна светила нам,
и все звезды, буд-то свечи,
освещали неба храм.

Милый мой, я жду, как дара
взгляда тихого, поверь,
в этих сполохах пожара,
приоткрыта в небо дверь...

Там вдали изгибы лилий,
там за облаком орел
ускользает без усилий,
в край невиданных озер...

Там вдали я вся живая
просто жду тебя, пойми,
что листва с дерев слетая,
зажигает в нас огни...

Ты вернешься? Верю, милый,
все пройдет, и благодать,
что вливает в душу силы,
будет нас, как свет ласкать...

И желанная отрада
безраздельною волной,
или легким снегопадом
припорошит дом родной..

Что придуман был из света
и из детских голосов,
разве это не ответы
на тоску всех наших слов?

Есть в смирении надежда,
есть в надежде свой покой,
в настоящем есть, как в прежнем,
дар, подаренный судьбой.

Есть в глазах твоих отрада,
в поцелуе есть тоска,
в наказании - награда,
что от мира далека...

Здесь за боль дается нежность,
а за нежность - красота,
вся любовь моя - безбрежность,
безнадежна, как мечта...

И безропотна, как трепет,
губ, изведавших любовь,
в нем душа моя окрепнет,
становясь, как юной, вновь...

Здесь коснусь тебя, как света,
выпью боль, как пьют вино,
может быть, мы будем где-то,
словно целое одно...

Но молю, за все страданье
миг надежды подари,
так устала в ожиданьи
я скитаться до зари...

Давно-давно в краю цветов,
где ветер нежен и безмолвен,
где звезд неведомый покров
невольно падал к изголовью...

Давным-давно, там были мы,
я помню трепетность и нежность,
давным-давно, совсем одни,
мы пили счастье, как безбрежность...

И шелест крыльев в небесах,
Желаний трепет, шепот моря,
нам был неведом глупый страх,
который всё о чем-то спорил.

С простой, наивною душой,
давным-давно, мы были дети,
где обрести нам тот покой,
Ну кто же нам теперь ответит?
 

Он был не такой, как все волки. Он был совсем другим. Он писал стихи, любил слушать птичье пение, никогда не ел мяса и за всю свою жизнь не обидел и мухи. В его рацион входили лесные грибы и ягоды, заячья капуста и щавель. А еще он любил собирать цветы и глядеть на небо, на плывущие облака.

Жил волк под большим старым дубом на лесной поляне. Вернее сказать на развесистом дубе. Потому, что он спал в гамаке. Гамак оставили в лесу забывчивые туристы. Волк перевесил гамак на дуб. Он очень любил смотреть на звездное небо. О, сколько удивительных историй могут рассказать звезды! А сколько воспоминаний приносит с собою тихая летняя ночь.

Часто, глядя на небо, волк вспоминал свою маму, ее тихий ласковый голос, ее песни и сказки. Ему становилось грустно и радостно одновременно. И он тихо плакал. Мама называла его Стефиком, тихо гладила по голове и говорила:

Как было замечено выше, все творчество Потехина связано с родным краем. Первый его очерк «Путь по Волге» запечатлел юношеские наблюдения поры учебы в Демидовском лицее, когда студент Потехин совершал путешествие от Ярославля до Кинешмы. В этом дебютном произведении органично соединились документально этнографические описания с поэтическими картинами-пейзажами, а также лирическими пассажами. Здесь Потехиным довольно живо нарисована волжская природа, судоходство середины ХIХ столетия, типы волгарей-бурлаков, быт приволжских деревушек и многое другое. Гоголевский стиль описания великой реки делает это произведение немного пафосным, но в нем так много метких наблюдений и неподдельной любви и восторга Волгой. Написанное более ста лет назад, произведение А. Потехина и сегодня вызывают чувство восторга перед неизъяснимой красотой могучей Волги, перед силой и мужеством русских людей:

Жили-были Туча и Ветер. Они были добрыми друзьями: куда Ветер подует — туда и Туча мчится, в какую сторону Туча двинется — Ветер за ней.
Но однажды они поссорились, как часто бывает — беспричинно, из-за каприза.
— Я с тобой не друж-ж-жу! — просвистел Ветер.
— Ну и не на-а-адо! — прогремела Туча. — Без тебя обойду-у-усь...
— Ах, так? — возмутился Ветер. — Сейчас ты у меня получиш-ш-шь.
— Са-а-ам получишь! — Туча зловеще нахмурилась, потемнела и давай метать громы и молнии.
Однако Ветер был сильнее. Он завыл, застонал так грозно и неистово, что даже солнце в страхе спряталось за Тучу. И заплакала в горьком бессилии Туча, роняя на землю обильные слёзы. Одна из них упала на Клён.
— Ты кто? — спросил Клён.
— Тучкина слеза — дождевая Капля. А ты?
— Я — Клён. Давай с тобой играть?
— Давай, — согласилась Капля.

Живёт-поживает себе в жизнерадостной семье страшный-престрашный зверь. Хвост у него, как у льва. Усы — как у тигра. Уши — как у рыси. Шкура — как у волка. Когти — как у кошки. Мама ужасно его боится. Если встретится с ним на крыльце, то так испугается, так закричит — и убегает, куда глаза глядят!
Даже огромный слон из ближайшего зоопарка этого страшилища побаивается — начинает громко трубить и топать ногами.
Вот какой страшный зверь!..
А заметит он кошку: прыг-скок в норку под крыльцом — только его и видели!